Неточные совпадения
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая шутка смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу… а там придет беспамятство, и фюить!(Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать… я любил вас! это и прежде не имело никакого
смысла, а теперь подавно.
Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я лучше, что какая вы славная! И теперь вот вы стоите, такая красивая…
Базаров был великий охотник до женщин и до женской красоты, но
любовь в
смысле идеальном, или, как он выражался, романтическом, называл белибердой, непростительною дурью, считал рыцарские чувства чем-то вроде уродства или болезни и не однажды выражал свое удивление, почему не посадили в желтый дом [Желтый дом — первая психиатрическая больница в Москве.]
Анна Сергеевна недавно вышла замуж, не по
любви, но по убеждению, за одного из будущих русских деятелей, человека очень умного, законника, с крепким практическим
смыслом, твердою волей и замечательным даром слова, — человека еще молодого, доброго и холодного как лед.
Но Калитин и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого
смысла» горячо шептал: «Я — готов, всей душой! Честное слово: обманывал из
любви и преданности».
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но
смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей быть жестокими в
любви, он спросил себя...
— Она будет очень счастлива в известном, женском
смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той
любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
—
Любовь и смерть, — слушал Клим через несколько минут, — в этих двух тайнах скрыт весь страшный
смысл нашего бытия, все же остальное — и кутузовщина — только неудачные, трусливые попытки обмануть самих себя пустяками.
Он лежал на спине и наслаждался последними следами вчерашнего свидания. «Люблю, люблю, люблю», — дрожало еще в его ушах лучше всякого пения Ольги; еще на нем покоились последние лучи ее глубокого взгляда. Он дочитывал в нем
смысл, определял степень ее
любви и стал было забываться сном, как вдруг…
Между Обломовым и Ольгой установились тайные невидимые для других отношения: всякий взгляд, каждое незначительное слово, сказанное при других, имело для них свой
смысл. Они видели во всем намек на
любовь.
«Ужели мы в самом деле не увидимся, Вера? Это невероятно. Несколько дней тому назад в этом был бы
смысл, а теперь это бесполезная жертва, тяжелая для обоих. Мы больше года упорно бились, добиваясь счастья, — и когда оно настало, ты бежишь первая, а сама твердила о бессрочной
любви. Логично ли это?»
Она никогда не искала
смысла той апатии, скуки и молчания, с которыми друг ее иногда смотрел на нее, не догадывалась об отжившей
любви и не поняла бы никогда причин.
Он так торжественно дал слово работать над собой, быть другом в простом
смысле слова. Взял две недели сроку! Боже! что делать! какую глупую муку нажил, без
любви, без страсти: только одни какие-то добровольные страдания, без наслаждений! И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже у него это и «по роже видно», как по-своему, цинически заметил это проницательная шельма, Марк!
Но если я и вымолвил это, то смотрел я с
любовью. Говорили мы как два друга, в высшем и полном
смысле слова. Он привел меня сюда, чтобы что-то мне выяснить, рассказать, оправдать; а между тем уже все было, раньше слов, разъяснено и оправдано. Что бы я ни услышал от него теперь — результат уже был достигнут, и мы оба со счастием знали про это и так и смотрели друг на друга.
Смысл слов Христа о
любви к врагам выводит из этого магического круга, круга ненависти.
Социальная борьба, отвлекающая человека от размышлений над своей судьбой и
смыслом своего существования, уляжется, и человек будет поставлен перед трагизмом смерти, трагизмом
любви, трагизмом конечности всего в этом мире.
Но, серьезно, знаешь ли, что мне кажется теперь, мой милый: если моя
любовь к Дмитрию не была
любовью женщины, уж развившейся, то и он не любил меня в том
смысле, как мы с тобою понимаем это.
Но — читатель уже знает вперед
смысл этого «но», как и всегда будет вперед знать, о чем будет рассказываться после страниц, им прочтенных, — но, разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй встрече было вовсе не то, как у Крюковой к нему:
любовь к ней давным — давно прошла в Кирсанове; он только остался расположен к ней, как к женщине, которую когда-то любил.
Но она или не поняла в первую минуту того
смысла, который выходил из его слов, или поняла, но не до того ей было, чтобы обращать внимание на этот
смысл, и радость о возобновлении
любви заглушила в ней скорбь о близком конце, — как бы то ни было, но она только радовалась и говорила...
Но когда он ушел, она поплакала; только теперь она или поняла, или могла заметить, что поняла
смысл возобновления
любви, что «мне теперь уже нечего беречь тебя, не сбережешь; по крайней мере, пусть ты порадуешься».
Каждая черта его лица, вовсе не правильного и скорее напоминающего славянский тип, чем итальянский, оживлена, проникнута беспредельной добротой,
любовью и тем, что называется bienveillance (я употребляю французское слово, потому что наше «благоволение» затаскалось до того по передним и канцеляриям, что его
смысл исказился и оподлел).
После обыкновенных фраз, отрывистых слов и лаконических отметок, которым лет тридцать пять приписывали глубокий
смысл, пока не догадались, что
смысл их очень часто был пошл, Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил, что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой
любви к миру, толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору, жаловался на Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его не известны императору.
Любовь, которой пожертвовали и которую подавили во имя свободы или жалости, идет в глубину и приобретает особый
смысл.
Но бывает, хотя и не часто, необыкновенная
любовь, связанная с духовным
смыслом жизни.
Любовь к философии, к познанию
смысла жизни вытесняла во мне все.
В известном
смысле можно было бы сказать, что
любовь к творчеству есть нелюбовь к «миру», невозможность остаться в границах этого «мира».
Трофимов. Варя боится, а вдруг мы полюбим друг друга, и целые дни не отходит от нас. Она своей узкой головой не может понять, что мы выше
любви. Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, — вот цель и
смысл нашей жизни. Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед! Не отставай, друзья!
Поэтому свобода
любви в глубоком и чистом
смысле слова есть русский догмат, догмат русской интеллигенции, он входит в русскую идею, как входит отрицание смертной казни.
Прекращение
любви с одной из сторон есть прекращение
смысла отношений.
Весь
смысл чуда Воскресения в том, что оно невидимо, недоказуемо, непринудительно, что оно всегда обращено к свободе человеческой
любви человеческой.
В
любви родилось творение, через Логос оно сотворилось, в
любви же, через Логос, оно должно воссоединиться с Творцом, осуществить свою идею, свой
смысл.
У Бога есть Сын-Логос, Сын-Любовь, и Он творит мир, осуществляя полноту бытия в
любви и
смысле.
Отрицание церкви есть отрицание свободы во Христе, отрицание общения в
любви, основанного Христом, отрицание содержания и
смысла свободы.
Смысл творения в том, чтобы человек и за ним весь мир полюбили Бога —
Любовь, а не устрашились Бога — Силы.
В язычестве было подлинное откровение Божества, точнее, откровение мировой души, но открывалась там лишь бесконечная божественная мощь;
смысл оставался еще закрытым, и религия
любви еще не явилась в мир.
Христос не совершал чудес в истории, отверг этот дьявольский соблазн, так как в свободе человека видел
смысл истории, так как чудеса были бы насилием и не оставили бы места для достоинства и заслуги
любви к Христу.
Этим бессилием и унижением Самого Бога была открыта миру тайна свободной
любви,
смысл творения.
Бесправное, оно подрывает доверие к праву; темное и ложное в своей основе, оно гонит прочь всякий луч истины; бессмысленное и капризное, оно убивает здравый
смысл и всякую способость к разумной, целесообразной деятельности; грубое и гнетущее, оно разрушает все связи
любви и доверенности, уничтожает даже доверие к самому себе и отучает от честной, открытой деятельности.
У ней было много практического
смысла, много вкуса и очень много
любви к комфорту, много уменья доставлять себе этот комфорт.
— Это вздор: родительская
любовь предрассудок — и только. Связь есть потребность, закон природы, а остальное должно лежать на обязанностях общества. Отца и матери, в известном
смысле слова, ведь нет же в естественной жизни. Животные, вырастая, не соображают своих родословных.
Тебе гарантировано вежливое и благопристойное поведение со стороны нанятой тобою для
любви проститутки, и личность твоя неприкосновенна… хотя бы даже в самом прямом
смысле, в
смысле пощечины, которую ты, конечно, заслуживаешь своими бесцельными и, может быть, даже мучительными расспросами.
На днях наша дружеская полемика получила новую богатую пищу. В газетах появилась речь одного из эльзас-лотарингских депутатов, Тейтча, произнесенная в германском рейхстаге. Речь эта, очень мало замечательная в ораторском
смысле, задела нас за живое внезапностью своего содержания. Никто из нас не ожидал, чтобы мог выступить, в качестве спорного, такой предмет, о котором, по-видимому, не могло существовать двух различных мнений. Этот оказавшийся спорным предмет —
любовь к отечеству.
Не по случаю Поль де Кока умозаключил (в этом
смысле он так образован, что даже Баркова наизусть знает), а по случаю моей
любви к уединению.
Были записки серьезные, умоляющие, сердитые, нежные, угрожающие, были записки с упреками и оскорблениями, с чувством собственного достоинства или уязвленного самолюбия, остроумные, милые и грациозные, как улыбка просыпающегося ребенка, и просто взбалмошные, капризные, шаловливые, с неуловимой игрой слов и
смыслом между строк, — это было целое море
любви, в котором набоб не утонул только потому, что всегда плыл по течению, куда его несла волна.
Но не ясно ли: блаженство и зависть — это числитель и знаменатель дроби, именуемой счастьем. И какой был бы
смысл во всех бесчисленных жертвах Двухсотлетней Войны, если бы в нашей жизни все-таки еще оставался повод для зависти. А он оставался, потому что оставались носы «пуговицей» и носы «классические» (наш тогдашний разговор на прогулке), потому что
любви одних добивались многие, других — никто.
Нет, нет, не думайте: я говорю о
любви в самом прямом, телесном
смысле.
Вот в каком
смысле я понимаю
любовь к отечеству, а все прочие сорты таковой отвергаю, яко мечтательные.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном
смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и
любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
В тот период времени, который я считаю пределом отрочества и началом юности, основой моих мечтаний были четыре чувства:
любовь к ней, к воображаемой женщине, о которой я мечтал всегда в одном и том же
смысле и которую всякую минуту ожидал где-нибудь встретить.
— Как тебе не совестно, Соня? И какие же это стихи. Ни
смысла, ни музыки. Обыкновенные вирши бездельника-мальчишки: розы — грозы, ушел — пришел, время — бремя,
любовь — кровь, камень — пламень. А дальше и нет ничего. Вы уж, пожалуйста, Диодор Иванович, не слушайтесь ее, она в стихах понимает, как свинья в апельсинах. Да и я — тоже. Нет, прочитайте нам еще что-нибудь ваше.
Для нее, если она любит,
любовь заключает весь
смысл жизни — всю вселенную!